Серые земли-2 (СИ) - Страница 111

111

— Я справлюсь, — пообещал Гавриил, предчувствуя отказ.

Оно и понятно…

— Вам угрожает опасность, — он все‑таки из шкафа выбрался и, на цыпочках — в одном ботинке сие было несколько неудобно — подобрался к двери. Щеколду задвинул, а после и столик приставил, хотя было это действием, напрочь лишенным смысла. Что столик против панны Арцумейко? — А мне… идти некуда.

Он потянулся было к ботинку, но Эржбета успела первой.

— Ботинок я себе оставлю, — сказала она, прижав его к груди.

Не хватало еще объясняться с панной Арцумейко, куда подевался драгоценный дар жениха и почему Эржбета не сохранила его.

— Трофей, — кивнул с пониманием Гавриил.

— Ну что вы… — Эржбета смутилась. — Просто… на память… об этой нашей встрече… о вас… я буду смотреть на ботинок и радоваться…

Она замолчала, поскольку вся ее фантазия не способна была привести сколь бы то внятную причину, по которой оный конкретный ботинок стал бы причиною радости.

— Если так, то я и второй могу… если нужно… чтобы радоваться…

— Нет, спасибо. Мне и одного хватит.

Все же два ботинка были перебором.

А в один можно горшочек с геранью поставить. Очень оригинально выйдет…

Меж тем пауза затянулась.

Гавриил смотрел на женщину в простом домашнем платье, но невероятно красивую, а еще — удивительное дело — расположенную его слушать. Она не испытывала отвращения, и не боялась.

И была чудо до чего хороша.

Если бы было дозволено Гавриилу влюбляться, всенепременно влюбился бы…

Она же в свою очередь не сводила взгляда с мужчины, пожалуй, самого странного из всех мужчин, с кем ей доводилось сталкиваться. И чувствовала, что краснеет, как… как невинная дева, готовая пасть в объятья… ладно, не упыря, на упыря Гавриил походил мало.

И видно, ощутив этакую готовность, он вдруг смутился, отступил и пробормотал:

— Давайте, я расскажу вам все с самого начала…

Глава 22. О местах зловещих

Мало знать себе цену, надо ещё пользоваться спросом…

Вывод, к которому пришла панна Вяземская после того, как стараниями соседей перешла из разряду девиц в старые девы.

Руки связали.

Неудобно идти, когда руки связаны.

Хорошо, что не за спиной.

И все одно слабое утешение, а другого нет. Забрали сумочку. Револьвер. Кто‑то и обыскать предложил, да не посмели, к превеликому облегчению Евдокии. Зато вот руки стянули хорошо, веревочка тонкая, что нить, но поди‑ка ты ее разорви.

Евдокия пробовала.

Знала наперед, что не выйдет — не стали бы рисковать разбойнички — но и не опробовать не могла. Крепка оказалась.

— Она в соке белынь — корня вымочена, — счел нужным пояснить Янек, и носом шмыгнул. — Быка удержит.

А Евдокия не бык, и даже не корова.

Их куда‑то вели, а куда… оглянулась, как с усадьбы вышли, но только и увидела, что марево над серым домом, над колоннами мертвых тополей. Этакое марево только в полдень и бывает, на самом солнцепеке, а тут…

— Иди, иди, не оглядывайся, тебе оно ни к чему, — Янек вышагивал рядом. Пистолет убрал, да и обрез на плечо закинул. Глядится веселым, насвистывает под нос песенку о разудалой мельничихиной дочке, да только свист нет — нет и срывается.

И улыбочка его ненастоящая, нарисованная будто.

Уголок губы дергается.

И в глазах — страх. Евдокия только разок в те глаза заглянула, как самой стало жутко… что случилось в том доме? Спросить? Не скажут. Они уже и не помнят, не желают помнить.

А дорога исчезла, ушла под мох. И под ногами вновь болото, ходит, качается. То пробует Евдокию сухими губами моховых кочек, то вдруг бросает влажную простынь гнилых трав, в которую Евдокия проваливается, и выбираться приходится самой.

Ничего.

Выбирается.

И не смотрит на людей, которые столь же старательно не смотрят и на нее. Себастьян вот рядом. Идет. Молчит.

Сосредоточен.

О чем думает?

Спросить бы, да как ответит?

— Не бойся, — шепот, который слышен не только Евдокии.

Она не боится. Больше — не боится. Тени? Шорохи? Черная клюква, которая и на клюкву‑то не больно похожа, скорее уж рассыпал кто горсть вороньих глаз. И те прижились, прикорнились, глядят на Евдокию снизу вверх. Прицениваются.

И поневоле она расправляет плечи.

Подбородок поднимает.

За этими глазами та стоит, которая соперница, которая, надо думать, куда краше Евдокии… хозяйка… колдовка… и разумно было бы участи своей опасаться, потому как ничего хорошего Евдокию не ждет, раз посмела она вызов бросить.

И она опасается.

Где‑то во глубине души, да только все равно не отступит.

— Дуся, — Себастьян ускорил шаг, встревая между Евдокией и Янеком, — сделай лицо попроще…

— Что?

— Уж больно вдохновленное оно у тебя. С таким лицом только зло в прах и повергать.

Издевается?

С ним никогда не поймешь. Идет, ногами длинными болото мерит, ни дать, ни взять — цапля голенастая. И руки‑то, стянутые за спиною да не запястьями — локтями — не мешают.

— Видишь ли, Дусенька, — Себастьян вертел головою, озираясь с немалым любопытством. — Зло повергнуть мы всегда успеем. Но для началу нам бы Лишека вытащить. А то ж оно как бывает? Сотворишь вот ненароком торжество добра, а потом глядь и что? И получается, что оное добро похуже того зла бывает… зло, как и бомбу, ликвидировать надо с разумением.

— Сочувствую, — сказал Янек, перекладывая обрез с левого плеча на правое. — Ваш кузен, панна Евдокия, вовсе разумом повредился. Тут оно обычное дело…

111