Серые земли-2 (СИ) - Страница 116

116

В конторе, всем известно, мошенники сидят.

И плагиаторы.

Но дело не в эпитафиях, а в том, что помрет панна Арцумейко, так ни разу не осуществив столь простого деяния, как романтическая прогулка под луной.

И она решилась. Стиснув веер в руке — вес его придавал панне Арцумейко уверенности — она шагнула за калитку. Конечно, для романтики требовался мужчина, спутник, но… где ж его взять‑то в полночь? Мужчина, не стакан муки, у соседки не займешь…

Отогнав сию глубокую мысль панна Арцумейко чеканным шагом двинулась вдоль дороги. Соседи спали… во всяком случае окна домов их были темны. И ладно, никто не возьмется сплетничать, что панна Арцумейко в свои‑то годы вовсе из ума выжила.

Она не выжила.

Она, может быть, только — только вжила. Недаром пан Зусек настоятельно рекомендует совершать необдуманные поступки, дескать, спонтанность только молодости свойственна. И ежели так, то панна Арцумейко будет спонтанна, а значит, и молода.

Блестела дорога.

Назойливо пахло розами и жасмином, кусты которого разрослися вовсе уж бесстыдно. Помнится, во времена девичества панны Арцумейко жасмин называли «разлучником» и у домов старались не высаживать… а тут… все позабыли словно… особенно Тетюшкины. От неугомонное семейство! Она вечно на сносях, он — в делах. Дети суетливые, наглые, так и норовят, приличия нарушив, на чужой участок залезть. Старшие, небось, прошлым годом георгины потоптали, больше ведь некому… а Тетюшкин, чтоб ему икалось, вместо извинениев стал доказывать, что панна Арцумейко сама виновата, не огородила, стало быть… мелькнула вдруг лишенная всяческого благообразия мысль, что будет в высшей степени справедливо, ежели панна Арцумейко наломает себе жасмину. А что, кусты вон огроменные… никто и не заметит, а если и заметит… нет, не заметит, конечно. Спят все… время‑то позднее, жиличка и та угомонилось, что вовсе для нее не характерно.

Странная девка.

Ну да Боги попустят, выйдет замуж, образумится. А жасмин панна Арцумейко в гостиной поставит. Или лучше у жилички в комнатах? У самой‑то у нее на жасминовый терпкий аромат мигрень начаться может.

Нет, у жилички букету самое место.

Вот только тугая ветка, сплошь усыпанная крупным белым цветом, никак не желала ломаться, она гнулась, раскачивалась, а после вовсе вывернулась из пальцев панны Арцумейко, пребольно по ним хлестанув. Это было прямо‑таки оскорбительно!

И панна Арцумейко сунула стальной веер под мышку. Она не привыкла отступать. И уступать какому‑то там кусту точно не собиралась.

Взявшись обеими руками за ветку, панна Арцумейко потянула ее на себя.

Куст захрустел.

Затрещал.

И ветка будто бы поддалась, согнулась плетью, но вдруг из самого жасминового нутра вылезла харя, уродливей которой панна Арцумейко в жизни не видела.

Харя была собачьею, аккурат, что тот кобель цепной, премного раздражавший панну Арцумейко самим фактом своего существования, только много, много больше. И глаза еще красным полыхали. От удивления — все ж таким сколь много всякого скрывают благообразные соседские кусты — панна Арцумейко ветку и выпустила. А та, распрямившись, хлестанула тварь прямо по влажному темному носу.

Чувствительно, видать, хлестанула…

Тварь взвыла дурниной и подскочила… панна Арцумейко тоже взвыла, надеясь втайне, что не дурниной, а так, как полагается выть женщине, попавшей в затруднительные обстоятельства.

— Боги милосердные! — возопила она, поднявши очи к небесам, однако богов ей явлено не было, но только лишь та самая, не ко времени вызревшая луна.

Тварь же, видать, тоже сообразила, что деваться панне Арцумейко некуда, и вылезла на дорогу. Ох ты ж, Иржена милосердная… как можно этакое страхолюдство этакое вынести‑то?

Панна Арцумейко перекрестилась и веер перехватила поудобней.

Монстра… монстра не спешила нападать. Стояла на задних лапах, коротеньких, каких‑то скукоженных, хвост поджимала. Спина ее поднималась горбом, бугрились мышцами плечи. Шея была коротка, а голова гляделась несоразмерно маленькою.

— Кыш пошла, — строгим голосом, который все же дрогнул — а что, ведь панна Арцумейко, если разобраться, живой человек и страхам подвластная — сказала она твари.

Та зарычала.

И подобралась ближе. На шажок всего… а ведь лапы‑то, лапы огроменные… с когтями, что ножи мясницкие… и клыки в лунном свете поблескивают выразительно.

Слюна капает. Хоть бы не бешеная… почему‑то сама мысль о том, что погибнет панна Арцумейко от клыков бешеной монстры никак не желала укладываться в голове. Быть может, оттого, что благодаря творчеству пана Зусека, вознамерилась она прожить до ста лет, а тут… вылезло… грозится…

Тварь зарычала… громко так, выразительно. И треклятый кобель ответил на него тонюсеньким голосочком…

— Ты… — панна Арцумейко ясно осознала себя беззащитною бедною женщиной в затруднительных обстоятельствах. Правда, рыцаря, готового с сими обстоятельствами вступить в борьбу, поблизости не наблюдалась. — Ты… пшел отсюдова…

Она замахнулась веером.

— Ходят тут… всякие… — от собственной смелости голова шла кругом. — Мешают приличным людям отдыхать!

Она наступала, грозно размахивая веером, будто бы тот был не веером, но мечом.

И монстра, ошалев, видать, от этакого произволу, пятилась… пятилась… а упершись задом в заборчик, соседский, пана Завжилика, опомнилась.

И рявкнула.

Так рявкнула, что панна Арцумейко присела от страху.

116