Серые земли-2 (СИ) - Страница 160

160

— Загляни в себя, Евдокия, — очень тихо, отчего стало совершенно не по себе. — И скажи, что я тебе неприятен…

Она стиснула зубы.

Ну уж нет.

Не собирается она ничего говорить… да только Себастьяну и слова не понадобились. Он колечко на ладони подбросил.

— А ребенка, так и быть, назовем Лихославом…

И в наступившей тишине вдруг явственно стало слышно, как лопнула цепь… и черная тень метнулась к башне. Когти вошли в камень…

Евдокия вдруг подумала, что балкончик этот не вместит еще и волкодлака… но через каменный парапет перевалился человек.

Он был космат и страшен.

И Евдокия даже не сразу сообразила, откуда этот человек, вцепившийся в Себастьяново горло, взялся…

— Лихославом, значит, — он прижал Себастьяна к стене. — Лихославом…

— Здравствуй, дурень, — просипел Себастьян и от души брата пнул. В конечном итоге, шея у него не железная, этак и сломать недолго. — Я тоже бесконечно рад тебя видеть… в нормальном, так сказать, обличье. Но воняет от тебя все равно псиной…

— Т — ты…

Запахи поблекли.

И звуки сделались тише, частью и вовсе исчезли, отчего Лихослав испытывал престранное неудобство. Да и тело это, слишком легкое, слишком мягкое, делало его уязвимым. И звериная часть его натуры, не желавшая признавать за собою слабость, требовала немедленно измениться.

Человек не позволял.

Человек заставил Лихослава отпустить брата.

И отступить к краю балкона… человек шагнул бы и за край, но Себастьян перехватил руку:

— Не дури, Лишек… давай‑ка, присядем. Хлебушка хочешь?

— Х — хлебушка… д — давай.

Язык еще слушался плохо.

Камни жесткие холодные. А хлеб, кусок которого Себастьян достал из рукава, жесткий… черствый? Но, пожалуй, ничего вкусней этой горбушки, Лихослав ничего не ел. А если и ел, то и не помнит.

Зубы вязли в серой мякоти.

Но Лихослав был счастлив.

Тремя днями позже к Валовецкой заставе, которая числилася самой ближней к землям цивилизованным, а потому служба на ней почиталась одними за проклятие, другими — за счастие, ибо была обыкновенна, скучна и почти лишена всяческих происшествий, приблизился престранного виду экипаж. И часовой, несколько придремавший на солнцепеке — а денек выдался, что назло, ясный, приятственный для полуденного отдыху, встрепенулся.

Этаких чудес он не видывал.

Он вообще тут чудес не видывал, хотя ж про серо — желтую равнину, что виднелась на горизонте, всякого сказывали… врали, небось.

Сперва‑то он решил, что и экипажа эта ему примерещилась. И даже ущипнул себя за распаренную, точно после баньки, щеку. Было больно, а морок не развеялся. Не исчезла желтая, квадратным камнем вымощенная дорога, по которой давненько никто не отваживался гулять. Ни блеклые тополя с редкою листвой. Ни экипажа…

Часовой снял бинокль.

И за свистком потянулся, благо, инструкция на счет от таких явлениев имелася самая четкая. Он облизал пересохшие вдруг губы и дунул, что моченьки было. А уж потом приник к биноклю, разглядывая все в подробностях, чтоб было чего домой отписать… если, конечно, еще позволят писать об этаком.

Свист этот тонкий поднял с постели штатного ведьмака, который, в отличие от часовых, иллюзий по поводу Серых земель не испытывал и благостностью местною не проникся. Однако же накануне случилось ему праздновать день рождения супруги, каковая местному коменданту приходилась единственною и горячо любимою дочерью. Оттого празднование затянулось до рассвету, благо, именинница с матушкой еще той неделей отбыли в Познаньск по своим женским надобностям… в общем, свист ведьмака не обрадовал.

И коменданта тоже…

— Примете? — ведьмак протянул флягу с огуречным рассолом, который супротив похмелья спасал не хуже патентованых столичных талисманов. От фляги комендант не отказался. Осушил одним глотком, крякнул и стер с усов укропную веточку.

— Хорошо идут, — сказал он, лорнет подняв.

Не то, чтобы он на зрение жаловался, но вот… подарили… и вещица, следовало сказать, была солидною, на дубовой рукояти, которую, ежели что, и по непрямому назначению использовать можно будет.

Экипаж и вправду шел хорошо.

По гладенькой дорожке… не пылил даже.

Сиял на солнце вытянутый нос, бликовало стекло. Шлейфом расстилались дымы. Ведьмак и сам залюбовался. Однако же, свернув с дороги, которая на земли людские соваться брезговала, экипаж скинул скорость и заскакал по колдобинам. Впрочем, до ворот крепости он добрался. Первым его покинул худощавый типус самого неблагонадежного виду. Темноволосый, сухопарый и смуглявый, он почему‑то навевал нехорошие воспоминания о неком ином субьекте, обманным способом лишившем ведьмака законное премии и еще сотни злотней, каковые были неосмотрительно вложены в очень удачный, как тогда казалось, прожект. И пускай внешне меж субьектом и блондинистым мошенником не было ничего общего, но ведьмак поспешно скрутил фигу.

В кармане.

Комендант, который не был провидцем, но жизненным опытом обладал немалым, лишь хмыкнул: фига супротив нечисти — это не серьезно. То ли дело любимый девятизарядный револьвер с серебряными пулями, отлитыми собственноручно.

Субьект же, точно догадываясь о впечатлении, которое произвел, помахал ручкой… а из экипажу выбрался второй типус. Этот был широкоплеч, массивен и доверие внушал, что ведьмаку не понравилось еще больше, правда, фигу крутить он не стал.

— А вырядились‑то… — неодобрительно произнес комендант.

160