Серые земли-2 (СИ) - Страница 3

Кузина соглашаться не спешила, но оскорбленно замолчала, надулась, сделавшись похожей на фарфоровую куклу дешевой работы, этакую щекастую, с намалеванным румянцем и глупыми голубыми глазищами.

Впрочем, обманываться Себастьян не спешил.

Выражение оных глазищ, ежели приглядеться, не обещало ничего хорошего.

— Дорогой кузен, — ручка Евдокии стиснула Себастьяновы пальцы с неженскою силой, — надеюсь, вы знаете, что делаете.

Хотел бы Себастьян ответить, что естественно знает, однако же сомнения его не отпускали.

Третий вагон.

Грязный, не только обыкновенной грязью, каковая скапливается везде, где обретаются люди, но и той, незримой, от которой вся его натура заходилась немым криком.

Натуру пришлось заткнуть.

Проводник билеты принял, проверил, что на свет, что на зуб, после смерил Себастьяна на редкость неприязненным взглядом, для которого не имелось ни единой причины.

— За багаж — пять медней, — сказал он и руку протянул.

Красную, будто бы вареную.

— Помилуйте! — Себастьяну пяти медней было не жаль, однако пан Сигизмундус, будучи по натуре существом, хоть и возвышенным, всецело отданным науке, но не чуждым практичности, коия появлялась приливами, не способен был добровольно и без спора расстаться с этакою сумой.

— Пять медней! — повторил проводник чуть громче и пнул холщовую желто — лиловую сумку, приобретенную Себастьяном у коробейника за вместительность и исключительный внешний вид.

— В билетах сказано, что багаж входит в стоимость поезда.

— Один чемодан, — проводник поднял палец, точно сомневаясь в способности упертого пассажира считать до единицы. — За остальное барахло — плати.

Платить пришлось.

Пан Сигизмундус возмущался.

Кипел.

Плевался латинскими изречениями, от которых на лице проводника появлялось выражение величайшей муки… долго и муторно копался в кошеле, пересчитывая монетки, выбирая те, которые поплоше.

Но заплатил.

И поднявшись по крутой лесенке со ржавыми ступенями, велел:

— Подайте.

— Сам возьми, — хмыкнул проводник и повернулся к неприятному пассажиру задом.

— Вы взяли деньги!

— За провоз. Чумоданы свои сам таскай… небось, не шляхтич.

Пан Сигизмундус был оскорблен до самых глубин своей высоконаучной души, которая требовала мести и немедленно. Правда, месть оная представлялась мероприятием сложным, почти невыполнимым, ибо был проводник крепкого телосложения, немалой широты плеч да и кулаками обладал пудовыми.

— За между прочим, — пану Сигизмундусу пришлось за багажом спуститься, на что лесенка ответила протяжным скрипом.

А вот ржавчину его вояжи не повредили.

Любопытно.

— За между прочим, — пан Сигизмундус оправил шарф и, не имея иных возможностей отомстить, — лимерик, который он дал себе слово сложить при первой же оказии не в счет — обдал проводника взглядом, исполненным презрения. — Предки мои сражались на Вроцлавском поле! И я имею титул барона… от дядюшки достался…

Это он сказал для панны Зузинской, которая за эскападою наблюдала с немалым интересом.

Проводник вновь хмыкнул.

Титула у него не было, да только ему и без титулу жилось неплохо… и отступив в стороночку — панну Зузинскую, добрую свою знакомую, он поприветствовал кивком — проводник изготовился наблюдать.

Вот тщедушный студиозус ухватился за сумку, запыхтел, отрывая оную от земли. И с нею в полуобнимку попытался подняться… едва не упал, и сумку выронил.

Что‑то звякнуло.

Задребезжало.

А лик студиозуса сделался морковно — красным, ярким.

— Возмутительно! — воскликнул он.

Проводник отвернулся.

В его служебные обязанности, благодаря заботе Железнодорожного ведомства, были очерчены четко, и пронос багажа в них не значился.

Для того носильщики есть.

Отстав от сумки, студиозус принялся за чемоданы. С ними он управился легко, видать, не глядя на размер, были они доволи‑таки легки. А после все ж вернулся к сумке…

— Что у вас там? — поинтересовалась панна Зузинская, которой сие представление уже успело надоесть. — Камни?

Студиозус отчего‑то смешался.

Побелел. И неловко солгал:

— Книги. Очень дорогие мне книги… монографии… — он все же поднял сумку, которую ныне держал, прижимая к груди обеими руками.

— Зачем вам книги? Там, — панна Зузинская махнула на рельсы, — от книг нет никакого толку…

Говорила она вполне искренне, но студиозус смутился еще сильней.

— Понимаете, — громким шепотом произнес он, косясь на проводника, который делал вид, будто бы занят исключительно голубями. Оные слетались на перрон, бродили меж поездов, курлыкали, гадили, чем всячески отравляли жизнь дворникам и иным достойным людям. — Понимаете… наш домовладелец — черствый человек… как мог я ему доверить самое ценное, что есть у меня…

И рученькой этак сумку погладил.

Обернулся, смерив лестницу решительным взглядом.

— Мы с кузиной утратили наш дом… но обретем новый. Я верю…

— Два медня, — с зевком произнес проводник и руку протянул. — И помогу…

Деньги студиозус отсчитал безропотно. А вот саквояжик свой, с книгами, пристроил в наилучшем месте, у окошка. И тряпицею отер, бормоча:

— Знания — сила…

Кузина его, разобиженная, ничего не сказала.

Она устроилась на месте, согласно билету, и сидела с видом премного оскорбленным до самого отправления. Студиозус, также обиженный, правда, не на кузину, а на самое жизнь во всем ее многообразии несправедливостей, устроился напротив, с тощею книженцией в руках.