Серые земли-2 (СИ) - Страница 40

— С тобой все хорошо? — Евдокия оказалась рядом.

И сесть помогла.

— Нет. Но пройдет, — Себастьян попытался усмехнуться, но вело… как после хорошей попойки вело… правда, не в пляс, но в сон. И ведь ясно, что нельзя спать, а тянет, тянет… и земля уже глядится едва ли не периною, а то и мягче. — Пройдет, Дуся… пройдет… вот скажи мне…

Сглотнул вязкую слюну.

— Что сказать?

— Что‑нибудь…

Нельзя спать.

Вставать надобно, даже если через силу.

— Думаешь, разбойники твои рекомендации примут?

— Надеюсь, что примут.

Правильно, о деле надобно думать. Мысли о деле всегда спасали. И теперь полегчало.

Разбойники.

Не случайные… явно не случайне… случайные люди не рискнули бы вагон отцепить… тут и про боковую ветку знать надобно. И с проводником в сговор войти… небось, не первое дело, только до того не вагоны брали, а людишек.

Мало ли кто исчезает в Приграничье?

Приграничье — оно такое… был человечек, и не стало… и тропа эта явная, пролегшая в сизых травах… не сама собою появилась. А значит, надо встать и идти. Надеяться, что не послышалось Себастьяну в вагоне… и что господа — разбойники, донельзя разочарованные нынешним неудачным налетом, не станут стрелять сразу… обидно будет, если станут.

— Нам без проводника здесь делать нечего…

Он шел, опираясь на Евдокиино узкое плечо. Не по — женски крепкое плечо. И пожалуй, опирался чересчур уж, да Евдокия не жаловалась.

Терпела.

Себастьян был ей за то благодарен.

Становилось легче. Нет, не исчезли запахи, не ушло чувство опасности, но словно бы поблекло, подернулось кисейною завесой.

Кажется, метаморфы не столь уж нежны, как о том писали…

— Стой, кто идет? — раздалось вдруг, и над ухом свистнула стрела.

— Я иду! — отозвался Себастьян, останавливаясь.

И Дусю за спину задвинул. К счастью, возражать и геройствовать она не стала.

— Кто «я»? — подозрительно поинтересовался голос, но стрелами больше пуляться не стал, все радость.

— Я, Сигизмундус…

А стрелка разглядеть не выходило.

Колыхалось все то же сизое море травы, ветер чертил узоры…

— У меня к Шаману дело!

— Какое?

— Важное! — Себастьян выпрямился и шарфик влажный поправил.

Стрелок замолчал.

Исчез?

Или крадется, он, проведший в этих местах не один год, выучил их повадки, сроднился, оттого и не выдают его ни ветер, ни травы, ни даже запахи.

— Сигизмундус, значит, — из травы вынырнул паренек самого безопасного вида.

Он был круглолиц, круглоглаз и конопат до того, что кожа его гляделась рыжею. Голову его прикрывал мятый картуз, не особо сочетавшийся с некогда роскошным камзолом темно — зеленого бархату. Правда, ныне бархат пестрел многими пятнами, на локтях прохудился, шитье и вовсе истрепалось.

— Ну чё, Сигизмундус, — в руке парень держал арбалет, вида весьма сурьезного. — Считай, пришел… и девка твоя тож пришла. Гы… Шаман гостям завсегда радый…

Сказал он это радостно.

Слишком уж радостно.

— Руки до гуры! — рявкнул парень и арбалетом под ребра ткнул, чем привел Сигизмундуса в состояние, близкое к панике. — А вы, прекрасная паненка, уж сами извольтя… ножками, ножками…

Выяснить, где обретается известная в узких кругах писательница — романист, получилось не сразу. Ушло на то полдня времени, а еще полсотни злотней, ибо без оных люди, имевшие к оной писательнице непосредственное отношение, отказывались с Гавриилом беседовать.

Да и, злотни принимая, разговаривали снисходительно, будто бы с душевно больным.

Впрочем, сие Гавриила не беспокоило.

У него имелась цель.

Благородная.

И следовательно, способная искупить все иные его, куда менее благородные деяния. И не только его…

Обреталась панночка Эржбета в квартале Булочников, в верхней его части, каковая вплотную примыкала к Белому городу, а потому считалась «чистою», свободною, и от попрошаек, и от куда более криминального элементу.

Улочка Бежмовецка отличалась тою удивительной чистотой и степенностью, которая свойственна улочкам, где обретаются люди заможные.

И Гавриил на этой улочке чувствовал себя чужаком.

Сияли витрины, и стены домов, крашеных в белый яркий колер, сияла листва низкорослых вязов, круглые булыжники мостовой и те поблескивали, будто бы натертые воском. Неторопливо прогуливались паны и панны, раскланивались друг с другом, порой останавливались, чтобы перекинутья словечком — другим. И такая во всем была неторопливость, сонность даже, что мухи и те здесь летали медленно, с чувством собственного достоинства.

Пятый дом, который, собственно говоря, и являлся целью Гавриила, принадлежал некой панне Арцумейко, потомственной булочнице, ныне, правда, от дел отошедшей. Да и то, женское ли то дело у печи спозаранку стоять, когда сыновья взрослые имеются? А при них и невестки. Панна Арцумейко сыновей любила, невестками помыкала, однако же без особой злобы, скорее порядку ради и еще от скуки, которою маялась, впрочем, как и почти все обитатели улочки.

Со скуки она и решилась на небывалое: сдать комнаты.

И жиличку выбирала придирчиво, силясь совместить невозможное: чтобы жиличка оная была, во — первых, девицею приличной, не то, что нонешние. А во — вторых, интересною.

Эржбету ей порекомендовала почтенная вдовица, с которой панне Арцумейко случалось сходится за партией лото… вдовицу она, признаться, недолюбливала за нечеловеческое везение последней и неспособность промолчать, выигрывая. Однако же, когда вдовица объявила о своем отъезде — скука доконала, а в Краковеле внук родился, вот и зовет сынок родный на проживание, на помощь женушке — испытала преогромное огорчение. В конце концов, иные гостью дамского клабу нравились панне Арцумейко еще меньше.