Серые земли-2 (СИ) - Страница 134

134

Каролина раскрыла ладонь.

— Надо же… а говорили, что на неделе сухо будет.

Дождь пах сараем, тем самым, старым и полуразвалившимся, в котором обретались свиньи. И требухою. Волкодлачьею сырою шерстью.

Дорогой.

Камнями. Гавриил закрыл глаза и сделал глубокий вдох.

Время стало тягучим.

И страх ушел.

…в круге серых камней было спокойно.

…ветер пел вот также, как сегодня, почти также… о дорогах и людях, о том, что мир огромен и где‑то есть в нем место и для Гавриила…

Он вскинул руку, и колдовкино куцее проклятье разбилось о ладонь.

Сознание вновь раздвоилась, и на сей раз Гавриил почти не испытывал неудобства. Он был собою, тенью размазанною, слишком быстрой для твари, пусть и пыталась она поймать.

Огромна.

Страшна.

Быстра для подобных себе… сколько ей лет? Не одна сотня, и душ загубленных — тоже не одна, может, что сотня, может — тысяча… кого по праву, кого нет — не Гавриилу судить.

Он был.

И не был. Он чувствовал гнилое дыхание волкодлака. И вой слышал. И вкус воды ощущал, соленоватой, будто небо и вправду разрыдалось.

Скользкую рукоять ножа.

Шерсть волкодлачью спутанную… еще удивиться успел, хоть и было удивление вялым, отчего шерсть эта спутанная, когда успевает только, ежели волкодлачиха лишь оборотилась… но тот, кем Гавриил тоже был, пусть и не имел этому состоянию названия, не думал ни о шерсти, ни о вони, ни о дожде.

Он взлетел на кривой волкодлачий хребет и стиснул коленями шею. Деловито ухватил за ухо. Потянулся и так, что собственное тело Гавриила опасно захрустело. Небось, после вновь мышцы ныть будут. Но он, другой, никогда‑то о мышцах не думал. Он вогнал клинок в массивную шею, аккурат там, где заканчивалась голова.

Мяконькое место.

И шкуру сталь пробила, будто бы была эта шкура бумажною. Нож слегка увяз, наткнувшись на кость, но привычно соскользнул ниже, втыкаясь между черепом и позвоночником…

Волкодлачиха дернулась.

Она еще жила, вернее, пребывала в той не — жизни, которою одарила ее сестрица. И шею вытягивала, норовя добраться до Гавриилова колена, и скребла когтями по траве… и выла… и на бок валиться стала медленно, тяжко. Гавриил, вернее, точнее тот, кто еще был им, успел соскочить, прежде, чем волкодлачья туша рухнула на траву.

И от нового заклятья отмахнулся.

А после шагнул к колдовке.

Она все же испугалась… и отступила, попятилась, поднимая юбки…

Закричала.

Голос ее, какой‑то чересчур уж громкий, заставил Гавриила поморщится.

— Не н — надо, — попросил он и для надежности закрыл колдовке рот рукой. Она, непокорная женщина, не желающая понять, что ей же будет хуже, если не замолчит, пыталась вырваться.

Отталкивала.

Царапалась.

— П — пожалуйста, — в нынешнем состоянии речь человеческая давалась Гавриилу очень тяжело. — Н — не н — надо. К — кричать н — не н — надо.

Отпускало.

Сила уходила приливною волной, оставляя тело изломанным, искореженным даже. И Гавриил вдруг понял, что колдовку не удержит… и она поняла, оттолкнула… вырвалась…

Сбежала бы, но серые фигуры выступили из дождя.

— Помогите! — Каролина бросилась к ближайшей, всхлипывая, заламывая руки. И вид при том имела горестный. — Он… он хотел меня убить…

И пальцем на Гавриила указала.

— Разберемся, — вежливо ответил девице младший следователь Тайной канцелярии. Фетровая его шляпа успела промокнуть насквозь, впрочем, как и костюм, а оттого собою зрелище он являл прежалкое. И осознание сего наполняло сердце следователя глубокой печалью.

— Он… он… вы не представляете! — Каролина всхлипнула и повисла на мокром рукаве. — Он управлял волкодлаком… он натравил его…

— Разберемся, — прервал словоизлияния дамочки следователь, а саму дамочку передал в надежные руки подчиненных. Сам же подошел к волкодлачьей туше, которая растянулась на газоне и, окинув ея размеры — немалые, следовало сказать и для этакой тварюки — головою покачал: мол, эк оно предивно приключается. — Будьте добры, положите оружию.

К объекту, каковой, ежели по нонешней ситуации, объектом и не был, но являлся уполномоченным представителем королевской полиции, а посему вполне мог стать причиною многих неприятностев, которыми грешат межведомственные разбирательства, он подступался осторожненько.

Актор аль нет, но пока парень производил впечатление душевнобольного.

Стоит в одних подштанниках, ножа в руке сжимает.

Нож, что характерно, махонький, да и сам‑то паренек, как ни гляди, особо впечатления не производит, ни бицепсов, ни трицепсов, ни прочиих, приличествующих герою, цепсов. Тощий. С животом впалым, с ребрами выпирающими.

И горбится.

Даром, что в крови…

— Положите нож, — ласково — ласково попросил младший следователь, который, неглядя на невзрачность этого типуса, не обманывался. Небось, не силою слова оный волкодлака уложил…

— Отдай ножик, Гаврюшенька, — присоединился к просьбе Евстафий Елисеевич.

И сам подошел.

Руку протянул.

Нет, про познаньского воеводу говорили, что человек он лихой, бесстрашный, но вот бесстрашие одно, а неразумное поведение — другое. А ежель этому блажному примерещилась бы нежить какая? И пырнул бы он Евстафия Елисеевича в его, недавно медикусами выпотрошенное, брюхо?

Небось, младший следователь умаялся б потом объяснительные писать.

А главное, что интересно, где это в парке Евстафий Елисеевич зонта взял? И галоши… глянцевые галоши из наилучшего каучука… и поверх тапочек.

134