Серые земли-2 (СИ) - Страница 155

155

— Тогда кто я? — лукаво спросила она. И голову склонила… локоны светлые собраны в сложную прическу, как на том последнем балу.

Платье с розанами.

Талия узка до того, что руками обхватить можно… и руки сами ложаться на нее. Зигфрид ощущает скользкий атлас. И твердость корсета под ним… все то, что имеет право ощутить мужчина, имевший наглость прикоснуться к женской талии.

Мара смеется.

— Потанцуй со мной, Зигфрид… я заслужила этот танец! — и тянет его в круг. На марьином круге не растет трава. И земля лишается сил надолго, родит лишь камни, черные и круглые, пропитанные марьею гнилою силой…

— Потанцуй, Зигфрид…

Музыка звучит.

Странно, откудова в этом месте скрипкам взяться? Но Зигфрид явно слышит их голоса, нервные, всполошенные… переливы арфы. И яркую медь труб… это лишь гром грохочет, нет здесь никакой меди…

— Всего‑то один танец… — умоляет Эмилия. — Ты ведь сам хочешь этого… ты любишь меня. Я знаю, что любишь, несмотря ни на что…

— Дурак, — это раздается сзади. Зигфрид оборачивается.

Нет никого.

Послышалось, стало быть… кто станет обзываться на балу? Это, помилуйте, неприлично… вот дуэль — дело иное, и Зигфрида дважды вызывали…

— Ты развлекалась, — он почти готов принять за призраком Эмилии право на существование. И мара хохочет… — Ты… конечно… блестящий офицер против некроманта… или тот бретер… опытный был, но почему‑то захотел стреляться… зачем тому, кто великолепно владеет шпагой, стреляться?

Она смотрит искоса.

Нежная… какая же нежная… мертвоцвет в первый час роспуска. Проклятый ядовитый цветок, который появляется на могилах невинноубиенных. И аромат его — сам по себе яд.

— Ты уже тогда баловалась магией… тетушка тебя учила… она же велела свести знакомство со мной.

— Дурак, — еще более отчетливо послышалось, но вновь никого.

Сияют свечи.

И душно. Так душно, как может быть только на балу. Он всегда с трудом выносил эти сборища.

— А меня ты чем приворожила?

— Ты мне нравился, Зигфрид… ты мне так нравился, — трепетали ресницы, скрывая лукавый взгляд. — Помнишь, мы играли в фанты? Ты проиграл мне желание…

Еще одна нелепая забава, в которой его заставили принять участие. Эмилия просила не быть букой… он так хотел ей угодить.

— Поцелуй меня, — попросила она.

И сама потянулась к губам.

Сладкие поцелуи… дурманящие, как настой из того же мертвоцвета… и тянет Зигфрида к этим губам, так тянет, что понимает — не устоит.

Он почти коснулся, когда сзади раздалось снова:

— Дурень…

— Сам знаю, — отозвался Зигфрид, впечатывая растопыренную ладонь в бледное пятно марьей пасти. Пахнуло холодом и гнилью… прав был отец, когда советовал основные руны на пальцах вырезать. В процессе, конечно, приятного мало, но и польза ощутима.

Мара визжала и рвалась из рук. Била крыльями, раздирая их о Зигфридову куртку.

— Я же говорил, — Зигфрид чувствовал, как течет по пальцам призрачная кровь, — не надо меня трогать. Я домой спешу…

Тот, кто обзывал его дурнем, рассмеялся и посоветовал:

— В Познаньск езжай.

— Что мне там делать? — Зигфрид швырнул остатки мары на землю и придавил сапогом. Сапоги тоже были непростые. Пожалуй, единственным предметом его одежды, лишенным иного, напрямую не связанного с функциональными обязанностями, смыслу был носовой платок.

— Поверь, хорошему некроманту в Познаньску всегда место найдется…

Мара визжала под сапогом, расползаясь хлопьями тумана. А тот впитывался в ноздреватую сухую землю. Теперь точно прорастет ядовитым цветом… надо будет вернуться, глянуть, авось, чего интересного и отыщется.

А Познаньск… Познаньск обождет.

Странное дело, но до дома Зигфрид добрался без приключений. Буря и та, при всей ярости своей, обходила его стороною. Швырнет в лицо колючими иглами льда. Лизнет щеку жарким южным ветром, рыкнет и отступит.

Болота гудели.

Ведьмаковская дикая сила ломала их, выкручивала, причиняя изрядное беспокойство всем тварям. И гарцуки, выбравшиеся было из трясины, не рисковали расправлять кожистые крыла. Скулили упыри, жались к земле кровохлебы…

Дом стоял.

Окна черны. Двери распахнуты. Скалится. Смотрит на Зигфрида шаленым зверем. И такого не приручить, да и одолеть не сразу выйдет…

— К ноге, — сказал Зигфрид, хлопнув по сапогу плетью. И дом оскалился.

Загудел.

— К ноге, хвост собачий… — плеть обрушилась на лестницу, расколов мрамор пополам. И трещина зазмеилась, поползла внутрь дома, раздирая его пополам.

Загудело.

Полыхнуло чужою силой. Злою силой. Такой, что раздавит Зигфрида, что муху… только он не муха. Он княжич… князь.

И отступаться не привык.

Клубилась тьма, ластилась к ногам, ложилась на плечи мягчайшим плащом.

— К ноге, — Зигфрид поставил ногу на ступени, и дом не посмел стряхнуть ее. Он чувствовал хозяина, и всей сутью своей желал подчиниться ему. Приласкаться… но в то же время дурное, дареное, нашептывало, что не след слушать этого человека.

Смять его.

Зигфрид шел.

Гостиная… и курительная комната… библиотека, оставшаяся нетронутой. Вязкая тишина второго этажа, где буря и та не слышна. Но слышны шаги за спиной. Скрип половиц. Зеркало, в которое глядеться не стоит, хотя та, что создала его, мертва.

И со смертью ее многие создания получили волю.

Гостевые покои.

В них, казалось, сохранился аромат ее духов… и призраком памяти — отражение в зеркале. Зеркало Зигфрид обошел стороной. Он остановился посередине комнаты, прислушиваясь к дому… к месту. Тьма молчала. С ней случалось порой задумываться, а то и вовсе оставлять Зигфрида. И значит, эту загадку он должен был разрешить сам.

155